Как-то одна из пациенток, молодая женщина, после успешного завершения кратковременного курса лечения решающие изменения в конфликтных отношениях со своей матерью пояснила следующими словами: «В том, как я раньше видела положение вещей, действительно была проблема; теперь же, когда я смотрю на это по-другому, проблемы больше не существует». В отношении данного высказывания можно заметить, что оно, с одной стороны, выражает сущность терапевтических изменений; с другой стороны, на это можно возразить, что никаких «реальных» изменений не произошло, разве что, в лучшем случае, в области субъективных оценок или точки зрения. То обстоятельство, что оба утверждения являются противоречивыми и в то же время верными, поднимает проблему, затрагиваемую в данной работе.
В 1973 г. американский психолог Д.Розенхэн опубликовал свои сенсационные исследования под заголовком: «Здоровый в окружении больных» («On being sane in insane places»; в немецком переводе см. [7]). Эта работа представляет собой отчетный доклад одного исследовательского проекта, согласно которому Д.Розенхэн и некоторые его сотрудники добровольно были помещены в психиатрическую больницу на том основании, что они якобы слышат голоса и хотят пройти курс психиатрического лечения. Однако сразу же, как только их приняли на излечение, они заявили, что больше никаких голосов не слышат, и с этого момента стали вести себя так, как если бы оставались нормальными людьми за пределами психиатрической клиники. Срок их «излечения» длился от 7 до 52 дней, и все они были выписаны с диагнозом «шизофрения в стадии ремиссии». Ни один из них не был разоблачен в качестве псевдопациента; более того, любые особенности их поведения рассматривались как свидетельства, подтверждающие правильность диагноза. Вместо того, чтобы ориентироваться по фактам наблюдений, поставленный диагноз породил собой некую «действительность» sui generis, которая, в свою очередь, оправдывала и делала необходимыми применяемые клинические меры. В качестве особого курьеза следует упомянуть о том обстоятельстве, что единственными, кто не принимал участия в конструировании данной реальности, были многие «реальные» пациенты: «Ты не сумасшедший, ты — журналист или профессор»; такие и подобные им высказывания приходилось слышать довольно часто, причем иногда в резкой форме.
В жизни молодой женщины, о которой говорилось в самом начале, очевидно, имел место схожий процесс, направленный, однако, не в сторону формирования патологии, а в противоположную, благоприятную сторону. Положение вещей как таковое при этом не изменилось, произошла переоценка тех смыслов и значений, которые она приписывала своим взаимоотношениям с матерью.
Такого рода смысловые оценки не являются отображением некоей объективно существующей, так сказать, платонической истины, о которой одним людям известно лучше, чем другим; их появление возможно исключительно в определенных смысловых контекстах. Так, у индусов некто может называться swami, что значит — святой, кого на Западе диагностировали бы как кататонического шизофреника. Ни та, ни другая оценки не являются в каком-то объективном смысле истинными или отвечающими действительности, тем не менее вследствие этих оценок создается тот или иной конкретный личный или общественный контекст.
В своих лекциях Г.Бэйтсон часто упоминал о схожем феномене, ставшем ему известным в ходе антропологических исследований в юго-восточной Азии; он относится к особой форме патологии, встречающейся в данной культуре — мании убийства (Amoklaufen). Проявление его состоит в том, что некто внезапно выхватывает свой кинжал (kris), безрассудно мчится по дороге и набрасывается на каждого встречного. Во избежание более кровавой резни маньяка стараются убить как можно быстрее. Считается, что в данном случае речь идет об определенной форме самоубийства, которое осуждается законом ислама. Вместо того чтобы лишить жизни себя самого, маньяк создает ситуацию, в которой его смерть является неизбежной и оправданной. В ходе голландской колонизации этого региона феномен такого рода мании убийства постепенно претерпел смысловое изменение: вместо одной из форм одержимости ему было придано значение психического расстройства, требующего лечения. Это привело к тому, что, по крайней мере, в городах, где существовала современная социальная инфраструктура, представленная полицией, службой скорой медицинской помощи, психиатрическими лечебницами и другими необходимыми службами, частота появления маньяков-убийц достоверно снизилась. Проявляя осторожность, дабы не сделать ложное заключение по типу post hoc, ergo propter hoc («после этого – значит вследствие этого»), особенно опасное в антропологии, все же мы должны признать, что суть перемен состоит в том, что маньяки-убийцы отныне вместо скорой смерти вынуждены были пребывать длительное время в некоем заведении, которое, по всей видимости, более походило на тюрьму, чем на санаторий. Как видим, «простая» переоценка данной модели поведения привела к столь существенным изменениям на практике.
Приведенные примеры, число которых может быть сколь угодно увеличено, являют собой резкое противоречие тому, что общепринято считается критерием приспособленности к окружающей действительности, показателем душевного здоровья или психического расстройства данного человека. Помимо этого, в данном случае мы имеем дело с, казалось бы, само собой разумеющимся допущением, что существует некая действительная, объективная, независимая от человека реальность, которую нормальный человек осознает яснее, чем так называемый душевно больной. Идея такой реальности стала в философском отношении несостоятельной уже со времен Д.Юма и И.Канта; в научном же отношении несостоятельной она является с тех пор, когда стало утверждаться мнение о том, что задачей науки не может быть поиск и обнаружение неких окончательных истин.
Насколько мне известно, допущение «реальной» реальности сохранилось лишь в психиатрии. В этой связи было бы полезно провести фундаментальное различие между двумя аспектами действительности, которое достаточно ярко выявляется на простом, часто приводимом примере. Физические свойства золота известны с давних пор, и совершенно невероятно, чтобы они (так же как многочисленные другие естественнонаучные факты, установленные экспериментальным путем) были подвергнуты сомнению в результате новых исследований, либо существенно обогатились благодаря последующим фундаментальным открытиям. В данном случае, если два человека имеют разные мнения относительно его физических свойств, то привести естественнонаучные доказательства тому, что один из них прав, а другой — нет, относительно просто. Эти свойства золота мы называем действительностью первого порядка . Помимо этого, совершенно очевидно, в отношении золота существует действительность второго порядка, а именно — его стоимость. Эта последняя не имеет ничего общего с физическими свойствами металла, а представляет собой допускаемую человеком условность. Общепризнано, что и эта реальность золота является, в свою очередь, результатом взаимодействия других факторов, таких как, например, соотношение предложения и спроса или последние высказывания Аятоллы Хомейни. Все эти факторы объединяет то, что они являются человеческими конструкциями, но никак не отражением независимой истины.
Таким образом, так называемая действительность, с которой мы имеем дело в психиатрии, является действительностью второго порядка, и конструируется путем приписывания смыслов, значений или ценностей соответствующей действительности первого порядка. Различие между двумя упомянутыми действительностями хорошо выявляется в известном шуточном вопросе о различии между оптимистом и пессимистом: оптимист — как гласит ответ — о начатой бутылке вина скажет, что она наполовину полная, пессимист же — что она наполовину пустая. При одной и той же действительности первого порядка налицо две принципиально разные действительности второго порядка.
Если обе эти действительности будут рассматриваться в смешанном состоянии, то критерий адаптированности к реальности останется в силе. Если же мы изменим точку зрения, то увидим, что, к примеру, в упомянутой выше ситуации относительно взаимоотношений между матерью и дочерью действительность первого порядка осталась без изменений и на этом уровне ничего «в действительности» не поменялось, в то время как реальность второго порядка, напротив, претерпела решающую перемену: «В том, как я раньше видела положение вещей, действительно была проблема; теперь же, когда я смотрю на это по-другому, проблемы больше не существует». Тем не менее ни первоначальная, ни новая точка зрения молодой женщины не является в каком-то объективном смысле «истиннее» или «правильнее», чем противоположная; единственное, что изменилось в новой точке зрения, — это то, что она доставляет меньше душевных неприятностей.
В дополнение к своим соображениям на эту тему я хотел бы привести цитату из «Введения в радикальный конструктивизм» Э. фон Глазерсфельда [3], а именно высказывание о том, что самое большее, что мы можем знать о так называемой действительной действительности, так это то, чем она не является:
«Знание конструируется живым организмом таким образом, чтобы бесформенный в себе и для себя пребывающий эмпирический поток упорядочить, насколько это возможно, в воспроизводимые события и более-менее надежные связи между ними. Возможности для такого рода конструирования упорядоченности всегда определены предыдущими ступенями данной конструкции. Это значит, что «реальный» мир обнаруживает себя исключительно в том месте, где наши конструкции терпят неудачу. Поскольку мы описываем и объясняем все неудачи исключительно в тех же понятиях, которые использовали при конструировании разрушившейся структуры, никакие препятствия на нашем пути никоим образом не могут передавать ту или иную картину мира, который в противном случае мы могли бы сделать ответственным за неудачу».
С точки зрения возникновения и разрешения жизненных проблем это означает, что мы до тех пор остаемся в согласии с жизнью, с судьбой, с нашим существованием, с Богом, с природой, или как бы мы все это ни называли, пока конструируемая нами действительность второго порядка остается адаптированной к нам в том смысле, в каком об этом говорит Э.Глазерсфельд, т.е. пока она нигде не причиняет нам боли. И пока мы пребываем с таким ощущением, мы в состоянии более-менее успешно справляться со своими эмоциональными бурями. Но как только это чувство приспособленности (согласованности) исчезает, мы впадаем в сомнения, страх, депрессию, возникает мысль о самоубийстве. Тот факт, что величайшие достижения человечества в области мысли и искусства были вдохновлены этим всепоглощающим стремлением к гармонии и познанию истины, является очевидным. Основной же ошибкой, в которую мы впадаем, является неявное допущение того, что более-менее подходящее конструирование действительности приводит к убежденности в том, что мир является «в действительности» таковым и что тем самым достигнута некая конечная правильность и достоверность. Возможные последствия такой ошибки могут носить весьма серьезный характер: они приводят к тому, что все другие конструируемые действительности рассматриваются как неверные (и там, где это возможно, с ними нужно бороться), а альтернативные действительности не принимаются в расчет даже тогда, когда наше собственное видение мира становится анахроничным и в силу этого менее приспособленным.
В качестве вывода: действительность второго порядка, являющаяся не чем иным, как нашим мировоззрением, мыслями, чувствами, решениями и поступками, порождается в результате, так сказать, наложения нами некоторого определенного порядка на калейдоскоп и фантасмагорическое многообразие мироздания; таким образом, она не является результатом постижения какого-то «действительного» мира, а сама конструирует совершенно определенный мир (один из миров). Конструирование осуществляется бессознательно, мы же наивно полагаем, что его продукт существует независимо от нас. То, каким образом происходит формирование этой действительности, представляет огромный интерес для исследователей и клиницистов. В этой связи вспоминаются основополагающие работы Ж.Пиаже [6].
Приблизительно в то же самое время этой темой интересовался и Л. Витгенштейн. В начале одной из его поздних работ «О достоверности» [11] помещено предложение: «Из того, что мне — или всем — кажется, что это так, не следует, что это так и есть» [Abs. 2] .
И далее:
«Но я обрел свою картину мира не путем подтверждений ее правильности, и придерживаюсь этой картины я тоже не потому, что убедился в ее корректности. Вовсе нет: это унаследованный опыт, отталкиваясь от которого я различаю истинное и ложное» [Abs. 94].
И, наконец, еще откровеннее:
«Практике эмпирических суждений мы обучаемся не путем заучивания правил; нас учат суждения и их связи с другими суждениями. Убедительной для нас становится целокупность суждений.
Начиная верить чему-то, мы верим не единичному предложению, а целой системе предложений. (Этот свет постепенно осеняет все в целом.)
И очевидной для меня делается не единичная аксиома, а система, в которой следствия и посылки взаимно поддерживают друг друга» [Abs. 140–142].
Исследование такой системы, в которой постулаты и их следствия взаимно (рефлексивно) поддерживают и удостоверяют друг друга, составляет одну из главных задач исследований в области коммуникаций. В свете сказанного действительность второго порядка представляется результатом коммуникаций. Ни одно высокоорганизованное живое существо не смогло бы выжить, если бы ему предстояло постигать мир в полном одиночестве. Низшие формы жизни снабжены, так сказать, генетической «инструкцией» для прохождения своего жизненного пути и безжалостно уничтожаются, если их генетическая программа утрачивает соответствие. У человека, как известно, в основе всего лежит его социальная природа. Сама же социализация основывается на коммуникации, которая, по сути, представляет собой не что иное, как инструкции относительно того, как именно надо созерцать мироздание.
Все сказанное относится далеко не только к действительности второго порядка. Задумаемся, каким образом могла бы формироваться действительность первого порядка, если бы в нашем распоряжении находились лишь собственные непосредственные восприятия. Откуда у меня взялась бы уверенность в том, что нечто, чье существование я пока еще сам никак не ощущаю, имеет место в действительности? В отношении какого-либо пока неизвестного мне города я твердо полагаю, что он действительно существует, только потому, что он обозначен на карте, что там побывали другие и рассказали мне о нем, что бюро путешествий продало мне туда билет, а также благодаря множеству других подобных абсолютно фиктивных «свидетельств». Если мы все вместе в данный момент закроем глаза и каким-то образом отключим все остальные чувства (ощущения), останется ли эта аудитория все такой же «действительной», каковой она была за мгновение до этого? Такого же рода были и вопросы, на которые Чжуан-цзы пытался отыскать ответ при помощи своего примера с бабочкой, а также Кальдерон де ла Барка в «La vida es sueno» . В XVIII в. епископ Дж. Беркли сформулировал свой знаменитый вопрос о том, будет ли падающее в лесу дерево издавать звук и в том случае, когда там никого нет, кто бы это слышал. А вот как звучит вопрос Л.Витгенштейна:
«На каком основании, не видя сейчас своих пальцев, я предполагаю, что у меня по пять пальцев на каждой ноге?» [11, Abs. 429].
Означает ли это, что с нами происходит нечто подобное тому, что происходит, как это изящно показано Ж.Пиаже, с младенцами, а именно: для ребенка «в действительности» существует лишь то, что в данный момент находится в его зрительном поле; и что вера в дальнейшее объективное существование в данный момент незримых предметов является одним из главнейших условий всего процесса конструирования действительности?
В этих кажущихся праздными рассуждениях присутствует нечто весьма важное: вместе с предполагаемым незримым существованием физического мира где-то там же пребывает и коммуникационная действительность второго порядка. Это означает, что в нашем внутреннем мире продолжают свое существование не только объекты (в самом широком смысле) как таковые, но также и те характеристики, которые мы предписываем этим объектам в качестве смыслов, значений и ценностей. Таким образом, мы живем в некоей воображаемой действительности, в которой, тем не менее, каким-то удивительным образом оказываются возможными конкретные решения и поступки.
Должно ли это вызывать удивление? И да, и нет. Да, — если иметь перед собой всю ту обширнейшую научную литературу из области психиатрии, социологии, психологии, в которой постоянно предпринимаются тщетные попытки привнести в галлюцинаторную вселенную столь парадоксальных, рефлексивных и мнимых высказываний вместе с их практическим влиянием какой-нибудь порядок. Нет, — если мы принимаем во внимание тот факт, что в других отраслях знания такого рода предложения трудностей не вызывают, поскольку их кажущийся нелогичный, фиктивный, мнимый характер вполне вписывается в соответствующие размышления и вычисления, что, тем не менее, не мешает (а скорее помогает) добиваться конкретных результатов. «Если мы строим корабль или лодку, — утверждает польский философ Л.Колаковски в своем эссе «В поисках достоверности» — нам следует вести себя таким образом, как будто бы закон Архимеда существует в действительности, в противном случае мы просто утонем. Однако и сегодня у нас имеется так же мало оснований, как и ранее, для того, чтобы утверждать, что мир содержит в себе некое постоянное качество, каким является закон Архимеда» [4; 143]. В этой цитате явно угадывается некое смысловое «как если бы», о котором мы скоро поговорим подробнее.
Еще более наглядным примером по сравнению с законом Архимеда является мнимое число i, к которому человек, как известно, пришел благодаря, казалось бы, обычному уравнению x²+1=0. Если единицу перенести в другую часть уравнения, получится x² = –1, и, тем самым, x =√(-1) . Полученный результат трудно вообразить, более того, он противоречит правилу о том, что никакая величина, положительная ли, отрицательная, при делении сама на себя не может принимать отрицательное значение. Однако это не удерживает математиков, физиков или инженеров от включения числа i в свои расчеты, и не препятствует получению таким образом практических результатов. Магия этого немыслимого взаимоотношения между мнимым и конкретным находит свое литературное выражение в словах персонажа романа Р.Мусила — молодого Терлеса, который впервые во время математических занятий сталкивается со свойствами числа i:
«Как же мне это выразить? Подумать только: в начале любого вычисления мы имеем дело с вполне понятными числами, которые могут обозначать метры, вес или нечто другое столь же постижимое, и которые являются, по крайней мере, действительными числами. Точно такие же числа получаются в итоге вычисления. Однако и те, и другие соединены друг с другом чем-то таким, чего вообще не существует. Не напоминает ли это мост, у которого имеются только начальная и конечная опоры, но который можно уверенно переходить, как будто бы он существовал целиком? По-моему, в этих вычислениях есть что-то плутовское; как если бы какая-то часть пути вела бы Бог весть куда. Поистине ужасает та сила, которая спрятана в этих вычислениях и так все удерживает, что в конечном итоге снова все оказывается в порядке» [5; 74].
Исчерпывающее исследование практических последствий мнимых допущений проведено Х.Файхингером в работе «Философия как если бы» [8]. В этом фундаментальном труде 1911 г. автор приводит бесчисленное количество примеров фиктивных, совершенно недоказуемых допущений в отношении действительности, как то: приписывания ей смыслов, и того, к каким конкретным результатам это ведет. Я не знаю, знаком ли Р.Музиль с философией Х.Файхингера. В любом случае показательным является то, что вопрос молодого Терлеса был уже известен Х.Файхингеру:
«Как так происходит, что, несмотря на то, что мысленно мы оперируем заведомо фальсифицированной действительностью, практический результат оказывается верным?» [5; 289].
Из многочисленных примеров, восходящих к античным временам, мы выбрали из книги Х.Файхингера только два наиболее впечатляющих:
«Точка как сущность с нулевым измерением представляет собой абсолютно противоречивую идею, являющуюся сколь абсурдной, столь и неизбежной. Сущность без единого измерения — это уже само по себе Ничто. <…> В данном случае мы вычисляем Ничто вместо Нечто, но это Ничто оказывается полезным, необходимым. В то же время это Ничто мы принимаем за Нечто, поскольку для нас является обычным, что все, чему мы присваиваем имя, имеет статус реального; при этом мы не задумываемся над тем, что не только абсолютно реальное, но и ирреальное может быть зафиксировано при помощи имени» [8; 508].
В другом месте мы встречаем аналогичные размышления, согласно которым свобода является фикцией:
«Судья использует эту фикцию, чтобы вынести приговор. Цель — вынесение приговора достигается при помощи фикции о том, что человек, in specie преступник, изначально принимается свободным: является ли человек свободным на самом деле, не имеет значения. <…> Судья заключает: каждый человек является свободным, таким образом, если он преступил закон, то может быть наказан. Пусть А — некий человек, свободный человек, нарушивший закон, следовательно, он — наказуем. Прежде всего, А относится к категории свободных людей, и уже затем и вследствие этого — к наказуемым. Понятие свободы в конечном итоге выпадает; оно служит лишь для того, чтобы обосновать вынесение приговора. Является ли человек свободным изначально, — эта предпосылка судьей не исследуется: фактически она оказывается всего лишь фикцией, служащей для выведения окончательного заключения. В отсутствие возможности наказывать людей за преступления никакой порядок в государстве немыслим: для этой практической цели и придумана теоретическая фикция свободы» [8; 198].
Следующий пример такого рода «техники» решения проблем и, соответственно, фикций, порождающих действительность, взят не из книги Х.Файхингера, а принадлежит мудрости восточных притч.
Как-то отец распорядился, чтобы половина его наследства перешла к старшему сыну, треть — к среднему, а одна девятая часть — к младшему. Наследство состояло из 17 верблюдов, и, как сыновья ни пытались разрешить проблему дележа наследства без расчленения животных, так у них ничего и не вышло. В это время проезжал один мулла, странствующий проповедник, и братья спросили у него совета. Тот сказал: «К вашим верблюдам я добавлю своего: в общей сложности их будет 18. Ты, старший, получишь половину, т.е. девять. Ты, средний, получишь треть, т.е. шесть. А тебе, младший, достается одна девятая часть, т.е. два верблюда. Всего — 17 верблюдов, кроме того один остался, это — мой». Сказал это, взобрался на верблюда и поехал дальше.
Что общего во всем этом с психотерапией? Целью любого лечения, главной задачей любой терапевтической школы является оказание терапевтического эффекта. Согласно изложенному выше традиционная точка зрения оказывается несостоятельной: так называемый пациент страдает из-за того, что не в состоянии приспособиться к действительности, отсюда — помочь ему можно только путем восстановления у него правильного мировоззрения, тех «истинных» связей, которые были утрачены в прошлом. Конструктивизм, напротив, рекомендует данную фикцию «как если бы» (сформированную, естественно, где-то в прошлом), которая служит источником страданий, заместить другой фикцией «как если бы», способной породить переносимую действительность. Таким образом, вместо адаптированности к действительности в смысле лучшей приспособленности к некоей мнимой «реальной» реальности мы говорим о лучшей приспособленности данной фикции действительности к достижению какой-то конкретной цели.
Другими словами, исходным пунктом лечения является болезненная ситуация, которая в рамках соответствующей (данной) фикции реальности кажется неразрешимой. Ее можно сравнить с той первой опорой моста, о котором говорил юный Терлес. Между этой опорой и находящейся на другом береге пролегает иррациональный мост фикции «как если бы», т.е. действительности второго порядка. Для Х.Файхингера это могло бы означать нечто сродни абсолютно недоказуемому предположению личной свободы, которое используется на промежуточной стадии, а после проделанной работы «выпадает»; для Х. фон Ферстера это означало бы синаптическую щель, в которую — выражаясь метафорическим языком — впрыснули другое медиаторное вещество; в контексте притчи о верблюдах — это тот верблюд, который был нужен всего лишь минуту; и, наконец, в конструктивизме — это некая другая конструкция действительности, которая так же мало имеет общего с понятиями реальности, правильности, или истинности, как и любая другая. Если бы приоритет применения идей Х.Файхингера в терапии не принадлежал А.Адлеру, то описанную технику можно было бы обозначить как «психотерапия как если бы».
Эти размышления звучат просто и понятно, однако многим покажутся ошеломляющими, если хорошенько вдуматься в их смысл. По сути дела, оказывается, что объяснения как таковые ничего не значат, что гипотезы и теории имеют смысл лишь постольку, поскольку они служат мнимыми мостами к достижению практических результатов. Если бы какому-нибудь марсианину пришлось здесь, на Земле, изучать наши классические теории излечения, он бы схватился за голову (или за то, что вместо нее) от того, как наши знаменитые терапевтические школы выдумывают сложнейшие объяснительные системы, а их верность защищается с помощью закостенелых догм вместо того, чтобы заниматься конкретным изучением бесчисленных случаев постоянно происходящих самопроизвольных терапевтических изменений.
Исключением является enfant terrible ортодоксии, а именно гипноз, при котором нечто мнимое, внушаемое, применяется для относительно быстрого разрешения конкретных человеческих проблем, причем с полным пониманием фиктивности этого нечто, его свойства быть «как если бы».
И все же гипноз является не чем иным, как несколько необычным случаем, связанным с определенным бесспорно интересным проявлением самого обычного (повседневного) конструирования действительности, чем-то вроде пророчества, исполняющего самое себя [9]. Мы говорим о хорошо известной созидающей действительность силе опасений, ожиданий, предположений, убеждений, касающихся предстоящих событий, которые [события] только из-за того и происходят, что они достоверно предсказаны и уже ожидаются. Такого рода пророчества, сами себя исполняющие, по-видимому, лежат в основе порождаемой в голове действительности: воображаемый эффект порождает конкретную причину; будущее (а не прошлое) определяет настоящее; предсказание события приводит к событию (исполнению предсказания). Насколько мало это зависит от гипотетической «правильности» предсказания, показывает приводимый (но, к сожалению, достоверно не подтвержденный) Г.Олпортом случай, связанный с одной жизненно важной, но неверной интерпретацией:
«Как-то в одной из австрийских больниц лежал при смерти тяжело больной человек. Врачи откровенно ему признались, что не могут диагностировать его заболевание, и что, вероятно, смогли бы ему помочь, если бы поставили диагноз. Кроме того, ему было сказано, что на днях их больницу должен посетить некий известный диагноцист, который, скорее всего, будет в состоянии распознать болезнь.
Через пару дней, действительно, приехал специалист и сделал обход. Он подошел к постели больного, бросил на него беглый взгляд, пробормотал «moribundus» и прошел дальше.
Спустя несколько лет поправившийся человек разыскал специалиста: «Давно я хотел поблагодарить Вас за поставленный диагноз. Врачи мне говорили, что у меня есть шанс выжить, если Вам удастся поставить диагноз моей болезни, и в то мгновение, как только Вы сказали «moribundus», я уже знал, что с нею справлюсь» [1].
Сила самосбывающихся пророчеств, порождающая действительность, способна, таким образом, не только побудить Эдипа соблюдать именно те меры предосторожности, которые приведут к исполнению прорицаний оракула, но также вполне может — similia similibus — служить терапевтическим целям. Формы лечения, основанные на непосредственном вторжении в действительность второго порядка, которые разработаны в институте исследований психики в Пало-Альто, представляют собой практическое применение идей конструктивизма [10].
Не вдаваясь в подробности и не обсуждая конкретные случаи, дадим краткую характеристику сущности этой методики. Чтобы добиться намеченных изменений в сконструированной кем-то действительности, прежде всего необходимо более-менее в этой действительности разобраться. Непосредственная беседа оказывается в данном случае не очень эффективной. Каждое описание предполагает выход за пределы описываемого. Другими словами: чтобы иметь возможность дать описание, описывающий должен был бы находиться снаружи сконструированной им действительности и рассматривать ее как одну из многих возможных. Как раз именно в этом все мы слепы. Вспомним еще раз слова Э.Глазерсфельда о том, что «“реальный” мир обнаруживает себя исключительно в том месте, где наши конструкции терпят неудачу. Поскольку все неудачи описываются и объясняются нами исключительно в тех же понятиях, которые мы использовали при конструировании разрушившейся структуры, никакие препятствия на нашем пути никоим образом не могут передавать ту или иную картину мира, который в противном случае мы могли бы сделать ответственным за неудачу» [3].
Единственное, о чем так называемый пациент мог бы достаточно ясно сообщить, так это — о своих прежних попытках покончить с данной проблемой. Именно из этих пробных решений терапевт в состоянии сделать весьма определенные выводы относительно такой действительности второго порядка, в которой эти попытки кажутся единственно возможными, осмысленными, логичными или допустимыми. И если до сей поры они не приводили к желаемому результату, то это из-за того, что все мы — люди или животные — использовали несчастливый рецепт: «больше того же самого», причиняя тем самым себе еще большие страдания. Простой пример: кто раздражен, обычно пытается говорить более твердым голосом, сотрясая при этом руками. И чем больше он пытается это делать, тем сильнее его нервное напряжение; чем более раздраженным он становится, тем настойчивее его попытки овладеть собой.
Такие пробные решения суть механизмы, посредством которых не только невозможно разрешить проблему, но которые ведут к ее еще большему укоренению и усугублению.
Каким образом поступают согласно нашей терапевтической модели, чтобы разорвать этот порочный круг и ввести в мир пациентов новые возможности для решения проблемы? Прежде всего прибегают к технике переосмысления, которая с давних пор известна искусным политикам и дипломатам (пусть и не под этим названием). Такого рода вмешательство приводит к конструированию нового аспекта действительности, замещающего собой существующий до него, причем этот новый аспект отвечает данным практическим обстоятельствам так же хорошо, а то и лучше, чем старый. Одним из любопытнейших примеров, взятых из мировой литературы, является сцена из «Тома Сойера», в которой М.Твен описывает, как его герой в порядке наказания в субботу после обеда должен был красить забор, в то время как все его друзья были свободны и собирались купаться. Как же ему удалось избежать позора и сохранить свое лицо? Дело в том, что своим подтрунивающим друзьям он представил ситуацию совершенно по-иному, а именно, что покраска забора — это необычная, горячо желанная привилегия. Вначале посыпались скептические замечания: «Не хочешь ли ты меня убедить в том, что ты делаешь это ради удовольствия?» Продолжая красить, Том небрежно заметил: «Ради удовольствия? Почему же — нет? Разве может наш брат позволить себе красить забор целыми днями?» После некоторой паузы кто-то попросил первым: «Том, позволь и мне немного покрасить!» В конце концов, забор был выкрашен в три слоя, а Том вдоволь накупался. Один за другим приятели оплачивали ему привилегию позволить им выкрасить какую-то часть забора.
Или еще пример из клинической практики: фригидность переживается как определенный личный недостаток, как неспособность, и такая точка зрения укореняется при поддержке целого каталога самых разнообразных, отчасти весьма противоречивых «научных» объяснений, таких как незрелость, неудовлетворительная реализация женственности, зависть к пенису, скрытый гомосексуализм, подсознательная агрессия в отношении мужчины. Последнее «объяснение» добавляет к переживаемой личной драме еще и некий злой умысел. Более эффективной фикции «как если бы» для практического предотвращения абсолютно нормальной, естественной реакции едва ли можно себе представить. Гораздо целесообразнее было бы, например, придать проблеме совершенно другой вид (интерпретацию) тем, чтобы изобразить ситуацию как чрезмерную защиту (перестраховку) партнера. Верит ли она, что он не справляется с ее безудержной страстью? Есть ли у нее основание для опасений, что он был бы шокирован, если бы она дала волю всей своей сексуальности? Не стал бы он тогда импотентом, и не избавила бы она тогда его от страха, что он неспособен удовлетворить ее естественные потребности? И не было бы, следовательно, лучше оставить пока ситуацию без изменений? — Если реинтерпретация оказывается удачной, она блокирует столь распространенную отчаянную мысль: «Я обязана как-то реагировать, но я не в состоянии». Еще раз в данной связи укажем на то, что ни эта — новая, ни другие — традиционные — интерпретации не являются чем-то большим, чем фикциями, и никакие требования к их истинности или правильности выдвигаться не могут; то, как возникает определенная фикция «как если бы», зависит лишь от практического результата. И как только желанный практический результат достигается, данная фикция — если применить выражение Х.Файхингера — исчезает сама собой; подобно 18-му верблюду она, выполнив свою функцию, становится ненужной.
Наряду с методом переосмысления в арсенале конструктивистской терапии прочное место занимает метод предписаний поведения (Verhaltensverschreibun-gen). Как само за себя говорит название, суть его состоит в выполнении клиентом совершенно определенных действий, которые терапевт прописывает ему в качестве лечения. При этом никакого обоснования не приводится подобно тому, как врач прописывает фармпрепарат, лишь в редких случаях разъясняя своему пациенту основания для его применения и смысл фармакологического эффекта. Пациент его принимает, поскольку уверен, что это обосновано с медицинской точки зрения. Само по себе обоснование интересует его в гораздо меньшей степени, чем практический результат. Прием медикаментов можно сравнить с перепрыгиванием, так сказать, через весь музилевский мост — с одной его опоры сразу на другую, не затрагивая срединной части. То же самое происходит в случае предписания поведения: прописанные действия являются уже результатом промежуточной фикции «как если бы», о которой в данном случае речи не идет вообще. Чаще всего она возникает — если возникает вообще — вторично по отношению к ожидаемому результату. Так называемый пациент ведет себя таким образом, как если бы проблема была уже решенной, что, собственно говоря, и приводит к существенным изменениям в его прежней конструкции действительности.
Например, некоему весьма блистательному студенту-дипломнику, изучающему философию, для присвоения докторской степени недостает диссертационной работы. Над ней он работает уже свыше трех лет, и утвержденный университетом срок истекает через четыре месяца. Ему совершенно ясно, что он не сможет представить необходимый текст вовремя, если будет продолжать работать прежним образом. Задача, которую он перед собой поставил, состоит в том, чтобы написать диссертацию настолько всеобъемлюще и совершенно, чтобы невозможно было отыскать ни малейшего повода для критики. Вместо того, чтобы попытаться исследовать данную установку и ее корни в прошлом и постепенно сформировать представление об «истинных» причинах проблемы в классическом смысле, а также вместо того, чтобы предоставить какое-то обоснование предписываемого образа действий, врач предложил ему до следующего сеанса через семь дней попытаться каждый день каким-нибудь невинным способом провоцировать в отношении себя где-нибудь в общественном месте ситуацию, в которой он выглядел бы смешным и нелепым. Когда он пришел снова, то рассказал следующее:
«В первый раз я пошел в мексиканский ресторан и заказал egg roll (национальное блюдо китайской кухни), спросив при этом: «Разве это не мексиканское?» Уже чтобы войти в ресторан, я должен был предпринять усилие, вся ситуация оказалась для меня чрезвычайно болезненной. Во второй раз я вышел на улицу, название которой было мне хорошо известно, и спросил кого-то, где находится улица с данным названием, — что оказалось уже менее болезненным и вызвало меньше напряжения. Чем больше и больше я задавал такие глупые вопросы, тем проще и проще мне это давалось, и — ах!, тем яснее я понимал, насколько чрезмерно серьезно я сам к себе отношусь и как смешно это выглядит. <…> Это послужило мне весьма полезным упражнением, т.е. эффект сказался незамедлительно; я начал воспринимать себя менее серьезно и реже следить за тем, произвожу я хорошее или плохое впечатление…» [10; 109].
Годом позже во время беседы выяснилось, что молодой человек вовремя защитил диссертацию с присвоением ему желанной степени.
Другой клиент жаловался на свое одиночество, а также на то, что ближние его избегают и относятся к нему пренебрежительно. Он был осторожен и не ждал ничего хорошего. Однако его лицо выражало не столько опечаленность, сколько недоверие, презрение, озлобленность. То, что другие его обходили, не вызывало удивления. Такого рода самоисполняющееся предсказание им самим никак не осознавалось. Постоянно и по многу раз он задавался вопросом: что же отталкивает от него людей? Ему было предписано поведение, суть которого заключалась в том, чтобы он в присутствии других людей как можно чаще сдвигал определенным образом угол своего рта, наблюдая при этом за реакцией других. Придя на следующий сеанс, он сообщил, что всю прошлую неделю как знакомые, так и незнакомые были к нему гораздо дружелюбнее и проявляли больший интерес, чем обычно.
Рассмотренные вмешательства обосновываются через терапевтические изменения, что входит в противоречие с классическими интерпретациями: принято вначале составить себе представление об истоках проблемы, а затем на основе этого представления подготовить себя в конечном итоге к изменению своего поведения; вместо этого решающим фактором в каждом случае успешного предписания образа действий является некая новая модель поведения, которая лишь вторично и то вовсе не обязательно приводит к конструированию другой фикции «как если бы». Х. фон Ферстер несколько лет назад кратко охарактеризовал такое положение вещей, сформулировав свой эстетический императив: хочешь знать, учись действовать.
Но довольно примеров. Мы стоим лишь в самом начале нашего понимания тех возможностей, которые конструктивизм может предложить практической жизни. Возможности эти простираются далеко за пределы психотерапии. Эффективность применения идей конструктивизма во многих областях, например в области обучения менеджменту, разрешения проблем управления в крупных организациях и общественных системах, является уже доказанной, равно как и то, что они mutatis mutandis применимы в области международных отношений, сегодня нам больше не кажется утопией.
Таким же важным представляется и то, что конструктивизму когда-нибудь удастся навести мост между естественными и гуманитарными науками.
Наконец, в отношении каждого из нас конструктивизм открывает широкие перспективы личного характера. В одном из писем Л. Витгенштейна, написанном им в 1917 г. своему другу П. Энгельману, можно прочесть фразу, которая описанную здесь основную максиму нашей жизни поясняет лучше, чем мое трудоемкое исследование: «Наступит время, и мы проснемся настолько, что осознаем, что все нам снится» [2; 9].
Перевел с немецкого: С.А. Цоколов
