ЦЕНТР КРАТКОСРОЧНОЙ СТРАТЕГИЧЕСКОЙ ТЕРАПИИ
Индивидуальные консультации и дополнительное психологическое обучение

Генрих Рот

Реальность и действительность

Генрих Рот. Реальность и действительность

Введение

Мир наших ощущений состоит из трех областей: внешнего мира, мира нашего тела и мира ментальных (geistigen) и эмоциональных со­стояний. Обычно эти три области достаточно четко отделены одна от другой. Так, как правило, мы никогда не смешиваем предметы и собы­тия внешнего мира с частями нашего тела и теми процессами, которые в нем происходят. Такого рода смешения имели бы болезненные по­следствия. Точно также наши мысли, представления и воспоминания четко отделены от происходящего во внешнем мире; и точно также в случае смешения вещей и событий внешнего мира с нашими пред­ставлениями и желаниями это имело бы роковые последствия.

Разделение процессов нашего тела, с одной стороны, и менталь­ных и эмоциональных состояний, с другой, носит боле сложный ха­рактер. Ментальные состояния мы, как правило, представляем себе внутри нашего тела, главным образом, в голове, где-то между глазами несколькими сантиметрами вглубь. Однако такая локализация являет­ся далеко не единственной; философы античности и средневековья помещали ментальные состояния в сердце, либо в диафрагму, у раз­ных народов традиционно существуют различные области локализа­ции духа или души в теле.

Согласно европейской традиции Нового Времени ментальные состояния мы рассматриваем отличными от те­лесных, хотя такое разграничение и не является само собой разумею­щимся. В отношении чувств — еще сложнее, поскольку чувствам мы отводим место не столько в голове, сколько в теле, где они связаны с внутренними процессами (к примеру, хорошо известное чувство «тя­жести» в области желудка — с состояниями страха, либо сердцебиение — с радостью или волнением). Чувства кажутся нам чем-то середин­ным между ментальным и телесным.

Так же довольно необычное промежуточное положение занима­ют восприятия. С одной стороны, мы исходим из того, что они долж­ны иметь что-то общее с головой, поскольку именно там располагают­ся наши важнейшие органы чувств, необходимые для восприятий. С другой стороны, воспринимаемые предметы расположены не в голове, а во внешнем мире или же в моем теле, т.е. там, где находятся сами вызывающие сенсорные образы предметы и события. Какой-то шорох исходит откуда-то из ближайшего окружения; эта книга лежит слева на письменном столе, а компьютерная клавиатура, до которой я дотра­гиваюсь, непосредственно передо мной; боль же локализована в пред­плечье левой руки.

На первый взгляд это странным не кажется: а где же еще долж­ны располагаться воспринимаемые предметы и события, как не во внешнем мире или в моем теле? Странным это становится тогда, когда выясняется, что восприятия возникают вследствие того, что рецепто­ры органов чувств возбуждаются соответствующими событиями из внешнего мира или из моего тела и посылают в мозг электрические импульсы. Таким образом, мы должны были бы ощущать восприятия в мозге, чего, однако же, не происходит.

Проблема «непосредственного» или «периферийного» воспри­ятия ставила в тупик многих физиологов, психологов и философов, побуждая их к постановке вопроса: каким же образом предметы вос­приятия, возникающие «в голове», снова попадают «наружу»? Для объяснения того, как это могло бы происходить, предлагались самые невероятные гипотезы. Так, предполагалось, что содержимое воспри­ятий через чувственные каналы «проецируется обратно» в мир (см. Sass,1989). Однако для этого не было предложено никаких правдопо­добных нейрональных механизмов, кроме того, в них не возникает ни­какой необходимости, если учесть, что воспринимаемое нами про­странство, в которое предположительно «обратно проецируются» предметы, возникает, точно так же, как и любое другое восприятие, в мозге.

Другие размещали восприятия и ощущения в органах чувств. Согласно данным нейробиологии, которыми мы располагаем в на­стоящее время, это — также нелепость. То, что происходит в органах чувств, никоим образом не отделено от сознания; большая часть наше­го восприятия и, конечно же, его осмысление происходит вовсе не в результате непосредственных чувственных раздражений, а порождается «в центре». В конце концов, мы можем переживать восприятие и без возбуждения органов чувств, например, в форме галлюцинаций, во сне, либо при прямых мозговых стимуляциях.

Так где же пребывают воспринимаемые предметы? Одно из ре­шений данной проблемы было изложено Вольфгангом Кёлером в его статье 1929 года «Об одной старой кажущейся проблеме». В ней Кёлер обосновывает мнение о том, что вообще ничего наружу не проеци­руется, а из всего, что я воспринимаю, строится один из вариантов ми­ра, названный Вольфгангом Кёлером и Вольфгангом Метцгером «феноменальным миром» (Kohler, 1929; Metzger, 1975). Эрвин Шрёдингер в своей книге «Дух и материя» представляет (очевидно, неза­висимо от Келера) весьма похожую точку зрения (Schrodinger, 1958, 1986).

В этом мире, который я в одной из своих статей 1985 года назвал «действительностью» (Roth, 1985), и существуют три выше обозна­ченные области: мир ментальных состояний и Я, мир тела и внешний мир. Указанные три области являются подразделениями феноменаль­ного мира, т.е. действительности. И эта действительность мысленно противопоставлена какому-то трансфеноменальному миру, который является внеопытным и, соответственно, не содержится в феноме­нальном мире.

Это означает, что все переживаемые события между мною и мо­им телом, между мною и внешним миром, между моим телом и внеш­ним миром происходят в пределах действительности. Если я прика­саюсь к предмету или с кем-то разговариваю, то прикасаюсь к действительному предмету и говорю с действительным человеком. Все три области действительности граничат непосредственно друг с другом, переходя одна в другую. Именно поэтому мои восприятия да­ны мне непосредственно, мое тело имеет прямой контакт с предмета­ми из внешнего мира. В пределах этого же самого переживаемого ми­ра мое волевое решение управляет моими действиями. И при этом никакие промежуточные инстанции в виде органов чувств или мозга не ощущаются.

Как же это согласуется со всеми теми фактами, которые мы со­брали о работе органов чувств и многочисленных мозговых центров, и на основе которых процесс восприятия выглядит столь запутанным? Чтобы осмыслить эти кажущиеся противоречивыми допущения, мы должны принять, что действительность и ее деление на три области является конструкцией мозга, и такой конструкцией, в которой сами нейрофизиологические процессы мозга, которые лежат в основе ментальных состояний, не содержатся. Эти процессы мы можем изучать как внешние события, не переживая их в чувственной форме.

То, что действительность представляет собой конструкцию, хо­рошо доказано эмпирическим путем. Граница между телом и внешним миром кажется нам проведенной достаточно четко и ясно, однако, как и все «когнитивные» границы, она оказывается лабильной и разруша­ется, если не происходит ее постоянного подтверждения. Так, ощуще­ние моего тела и его границ предполагает активность тело схематизи­рующих двигательных кортикальных зон (А4, А6) и соматосенсорных зон (Al, A2, A3), а также активность задних теменных долей, которые (совместно с подкорковыми центрами) воспроизводят пространствен­ную ориентацию тела в окружающей среде. Повреждения в указанных областях ведут к массивным нарушениям восприятия схемы своего тела, как это было описано в случае «невнимательных пациентов» (Neglect-Patienten). Такие пациенты рассматривают части своего тела как чуждые, не принадлежащие им предметы. Нечто подобное может быть вызвано разрушением мозговых сенсорных реафферентов конеч­ностей.

Для поддержания кажущейся нам столь незыблемой схемы нашего тела требуется постоянное поступление данных от сенсорных и моторных областей. Массивные нарушения восприятия схемы соб­ственного тела известны также у пациентов, страдающих шизофрени­ей. Например, такой пациент может утверждать, что рядом находится человек, который выглядит точно так же, как и он/она, либо рассмат­ривать свое тело в качестве «оболочки». 

Таким образом, события, происходящие в нашем теле, имеют в мозге совершенно определенное представление, которое,

помимо про­чего, основано на том, что двигательное отображение тела в зонах 4 и 6 (называемое также «двигательным гомункулюсом») соответствует более или менее точно сенсорному отображению (в действительности их даже больше) в зонах А1, 2 и 3. Оба презентанта локализованы спе­реди и сзади от центральной борозды и корректируют друг друга при каждом движении.

Свою руку я могу рассматривать как объект, кото­рый лежит на столе наряду с другими объектами. О том, что это — моя рука, и что она принадлежит моему телу, я узнаю не по ее виду, а из того, что она двигается в соответствии с моей волей, и что я воспри­нимаю характерный чувственный ответ по соматосенсорным каналам. Из этого мой мозг заключает: «моя рука». Без такого сенсорного отве­та я бы рассматривал ее в качестве «пришитой» чужеродной части те­ла. Как об этом убедительно говорит О. Сакс, ничего также не изме­нится, если не будет обнаружено никаких признаков пришитости. Так, пациент Сакса вместо того, чтобы признать, что данная нога принадлежит ему, скорее будет искать спасительное объяснение в гипотезе, кажущейся нам совершенно нелепой, о том, что «настоящая» левая нога улетучилась в течение ночи (Sacks, 1987).

События внешнего мира представлены в мозге отлично от собы­тий, происходящих в организме, локализуясь в зрительных, слуховых, вкусовых и других центрах. Кроме того, они не подчиняются двига­тельным «командам» и не отсылают обратно сообщений сенсорного характера, что является типичным для частей тела. Соответствующим образом, философы и физиологи, изучающие органы чувств (такие как фон Гельмгольц, Целлер, Рил), определяют в качестве «внешнего ми­ра» все то, что не подчиняется моим «волевым импульсам», «оказыва­ет мне сопротивление» (см. Gruneputl, 1992).

Субъективно переживаемые различия между телом и внешним миром не имеют (во всяком случае у человека) врожденной опреде­ленности, а являются результатом научения, пусть и генетически об­легченного. Обучение начинается сразу же после рождения, когда мла­денец начинает постигать мир. Когда он, к примеру, дотрагивается то до частей своего тела, то до объектов внешнего мира, его мозг посте­пенно овладевает фундаментальным отличием между телом и окру­жающим миром.

В первом случае он переживает двойную сенсорную обратную реакцию от обеих соприкасающихся частей тела, во втором случае — только одну. Каждая из обеих этих областей — тела и окру­жающей среды — становится теперь отдифференцированной одна от другой, причем на уровне анатомической и функциональной органи­зации мозга, которая сама по себе в результате эпигенетических и са­моорганизационных процессов подготовлена для этого уже до рожде­ния. Прежде всего, это относится к пространственной ориентации тела, определяемой по положению суставов, степени напряжения мышц и сухожилий.

Информация об этом запечатлевается в генети­чески предопределенных корковых и подкорковых центрах; иногда в результате какого-нибудь органического дефекта или ошибочных соб­ственных движений тела общая схема получает неправильное разви­тие. Так, для формирования обособленных кортикальных представле­ний двух конечностей является важным, чтобы они осуществляли свои движения независимо друг от друга. В молодом и во взрослом возрас­те соматосенсорные процессы остаются подчиненными этим требова­ниям (Merzenich et al., 1983).

Что касается событий внешнего мира, то такого рода дифференцировка относится в первую очередь к различиям модального харак­тера. Эти различия являются, таким образом, «чистыми» конструкта­ми, поскольку зрение, слух, обоняние и др. по своим сенсорным качеством не имеют ничего общего с событиями внешнего мира. Так, все, что происходит в затылочных и нижних височных долях, ощуща­ется как «зрение», а любая активность в верхних и средних височных долях — как «слух», что является чем-то вроде договоренности мозга с самим собой.

В случае зрения мозг полагает, что зоны, расположенные в затылочных и нижних височных долях, активируется, либо происхо­дит модуляция их активности при движениях глаз и, соответственно, сетчатки. Процесс этот мозг может контролировать тем, что принуж­дает глаза к движениям, вызывая тем самым определенные изменения в центральном зрительном аппарате, — изменения, которые он сам в состоянии предсказать. Такого рода активностный контроль внутрен­них презентаций тела и внешнего мира служит мозгу в процессе инди­видуального развития (а также и позже) для выдвижения достоверных предположений относительно связей между внешним миром, органа­ми чувств и сенсорными центрами головного мозга.

С таким положением вещей вполне согласуется то, что двига­тельные центры мозга позвоночных в процессе онтогенеза развивают­ся раньше сенсорных. Спонтанная двигательная активность и сенсор­ная обратная реакция на нее являются чрезвычайно важными для построения и «калибровки» центральных сенсорных карт и других ре­презентаций. Животные и человек вначале проявляют поведенческую активность, чем впоследствии и определяется построение чувственно­го мира. Это проявляется, к примеру, в том, что нормальные модаль­но-специфичные зоны мозга не формируются, если ребенок был ли­шен возможности активно исследовать окружающий мир, как это бывает в случае длительной госпитализации (Spitz, 1952). Описанные случаи врожденной слепоты (v.Senden, 1932; Gregory, 1966) показы­вают, что поздний сенсорный опыт никак не может, либо с огромными усилиями вписывается в уже сформированные когнитивные структу­ры.

Те из слепорожденных взрослых пациентов, которые в результате операции стали видеть, испытывают огромные трудности в интерпре­тации увиденного, в особенности, если оно недосягаемо для осязания. Зачастую они подчиняют свои визуальные впечатления другим из­вестным им сенсорным модальностям, либо воспринимают их просто как боль. Большинство описанных пациентов пасовало перед трудно­стями вхождения в этот неизвестный мир и буквально закрывало на него глаза.

Неясным остается то, каким образом мозгу удается проводить различия между цветом, формой и движением, между высотой тона и тембром и т.п. Известно только, что для формирования восприятия формы и глубины зрительной системой важным является определенный стереотип научения именно в течение некоторого чувствительно­го периода. Если вырастить кошку в оптически гомогенной среде, то в ее зрительной коре вообще не формируются ориентационно-специфические клетки (см. об этом Purves и Lichtman, 1985). Сложное образное восприятие является, безусловно, зависимым от предыдуще­го опыта, и, по-видимому, существует определенная чувствительная фаза также для наследования родного языка.

Третья область — область ментальных процессов — формируется позднее всего и, явно, «методом исключения». Это означает, что все то, что не является непосредственно восприятием и/или не связано с актуальным действием, рассматривается в сенсорных кортикальных центрах мозга как воображение, память или мышление.

Данное обо­собление формируется в процессе детского развития чрезвычайно медленно и маленькие дети, по-видимому, еще не проводят четкого различия между фактически воспринимаемым и просто воображае­мым или вспоминаемым, между действием и просто предполагаемым или планируемым. Однако и взрослый мозг не в состоянии провести абсолютно достоверное различие между «действительным», с одной стороны, и «воображаемым» или «галлюцинаторным», с другой. Такое различие проводится согласно определенным внутренним критериям, которые будут охарактеризованы ниже.

Кроме того, существуют значительные этнические и историче­ские различия в формировании внутреннего отграничения телесного от ментального, так что не следует безоговорочно обобщать то отно­сительно четкое разграничение, к которому мы привыкли в нашем со­временном европейском мышлении. Фон Кучера справедливо указы­вал на данный факт, а также на близкие языковые отношения между телесным и ментальным (von Kutschera, 1982).

Критерии действительности

Восприятие «действительно существующего» — как все мы знаем из опыта — далеко не всегда достоверно отличимо от сенсорных иллю­зий, галлюцинаций, мечтаний, либо обычного воображения. Данный вопрос Уильям Джеймс в своей книге «Основы психологии» сформу­лировал следующим образом: «При каких условиях мы рассматриваем вещи как действительно существующие?» С того времени было про­ведено немало психологических исследований по выяснению крите­риев действительности, которые показали, что те многочисленные критерии, которые мы используем для ответа на вопрос: «действи­тельное или кажущееся, реальное или иллюзорное?» применяются нами по преимуществу бессознательно. В своей статье 1990 года Штадлер (М. Stadler) и Крузе (P. Kruse) провели обзор такого рода критери­ев действительности. Все критерии были поделены ими на синтакси­ческие, семантические и прагматические.

Основное впечатление действительности обеспечивается приме­нением синтаксических критериев, которые имеют дело непосредст­венно с сенсорным восприятием. Согласно им, объекты тем убеди­тельнее принимаются существующими в действительности, чем они являются светлее по сравнению с окружающим их фоном, чем контра­стнее выделяются на нем, чем четче их контуры и чем богаче их структурные детали (относительно, например, поверхности, цвета, формы).

Далее, трехмерные объекты воспринимаются более действи­тельными, чем плоские. Для многих из нас это является чрезвычайно трудной задачей — представить себе вещи реально в их трех измерени­ях. Верно и то, что какой-либо объект видится нам более реальным, если он воспринимается несколькими органами чувств (одновременно я и вижу и слышу автомобиль), если он остается постоянным по своей форме и размеру на фоне смены перспективы, если сам движется и ес­ли однозначно локализуем в пространстве.

Это означает, что, чем оживленнее оказывается восприятие, тем более я склонен считать воспринимаемое реальным. Также сказанное относится как к сновидениям, так и к индуцированным психотропными средствами галлюцинациям. Верно и обратное: чем более блеклое и неясное восприятие, тем оно кажется более нереальным. Особенно ярко это проявляется в отношении событий, происходящих на пороге чувствительности наших восприятий: был ли крик в дали или мне только показалось? Зашевелилось ли что-то в темноте или это был об­ман моего зрения? Не пахнет ли где-то горелым или я заблуждаюсь? Это те вопросы, которые мы часто вынуждены задавать себе в повсе­дневной жизни. «Реальное» восприятие невозможно в каждом случае четко отличить от сенсорных иллюзий или чистого воображения.

Особенно важную роль для установления реальности воспри­ятия для когнитивной системы играет интермодальное согласование. Когнитивной системе, очевидно, покажется весьма невероятным, если бы от различных сенсорных систем, к примеру, от зрительной системы и от вестибулярного аппарата исходили бы ошибочные сообщения одинакового характера. «Ошибка» в одной из сенсорных систем ста­новится узнаваемой тогда, когда она входит в противоречие с инфор­мацией, приходящей от других систем. К тому же, различные сенсор­ные системы имеют разную степень доверительности. Наиболее достоверной, без сомнения, является система поддержания равновесия (вестибулярный аппарат), за ней следует система осязания, им подчи­нены другие системы. Это было изящно показано экспериментами с очками, переворачивающими поле зрения, делающими мир кажущим­ся стоящим на голове, либо перевернутым по оси право-лево. Проти­воречие между зрительной и вестибулярной — соматосенсорной ин­формацией разрешалось через несколько дней в пользу последней: визуальный мир переворачивался в «правильное» положение.

Под семантическими критериями действительности Штадлер и Крузе понимают (1) осмысленность: объекты и события рассматрива­ются реальными, если удается без труда установить их смысл (в про­тивовес бессмысленным или загадочным событиям); (2) контекстная согласованность: нечто рассматривается более реальным, если оно вписывается в данный контекст; (3) валентность: объект предполага­ется реально существующим в большей мере, если он является при­влекательным. Указанные три критерия находятся в тесной связи с нашим вниманием и прекогнитивной оценкой по типу «важное» или «неважное», о чем шла речь в десятой главе. Тогда нами было уста­новлено, что события тем слабее проникают в наше сознание и, тем самым, являются менее «реальными», чем они бессмысленнее.

Наконец, существуют еще прагматические критерии действи­тельности. Объекты принимаются нами реально существующими осо­бенно тогда, когда мы каким-то образом на них воздействуем, к при­меру, можем ощупать. Этот критерий играет особо важную роль в процессе первичного конструирования мира вещей в младенческом возрасте. Далее, мы воспринимаем вещи и события реальными, если можем их предвидеть. Этот критерий кажется особенно важным и — как замечают Штадлер и Крузе — «маги» и «иллюзионисты» могут вы­зывать у своих зрителей практически любые иллюзии действительно­сти происходящего, если им удается предварительно спровоцировать соответствующие ожидания. Как говорится, мы видим то, что хотим видеть, и зачастую не принимаем за истинное то, что не вписывается в наши «планы» (сами того не осознавая).

Одним из особенно действенных прагматических критериев дей­ствительности является межсубъективная согласованность. Те вещи и события, которые подтверждены и о которых сообщают несколько человек, считаются в большей степени реальными, чем те, о которых говорит кто-то один. На этом строится принцип свидетельских пока­заний в суде, а также принцип межсубъективной проверяемости в нау­ке. Согласно исследованиям в области групповой психологии, чело­век, который в обычной обстановке доверяет своим органам чувств, под сильным давлением группы (члены которой, к примеру, сговари­ваются «против» кого-то одного) искренне готов принять абсурдные толкования своих сенсорных восприятий (Asch, 1955; Watzlawick, 1976). Группа всегда стремится к тому, чтобы выработать не только единую идеологию, но и единое восприятие. В общем случае мы видим мир таким, каким он должен быть согласно предварительным пред­ставлениям о нем.

В итоге мы можем заключить: мозг производит оценку реально­сти переживаемых состояний согласно определенным критериям, ни один из которых не может быть признан абсолютно достоверным. 

И в этом мозг работает самореферентным образом; ему доступна только его собственная информация, включающая предварительное знание, на основании которого он должен решать, какие из своих активных состояний следует поддерживать, что они значат, и какие действия на основании этого должны быть предприняты.

Предметы и события, которые я наглядно воспринимаю, обозна­чены мною как конструкции мозга. А что можно сказать о моем мозге, который я точно так же могу наблюдать, например, при помощи ком­пьютерной томографии, либо в результате героического опыта: я могу вскрыть собственный череп и рассматривать свой мозг в зеркале или при помощи видеокамеры.

Таким образом, я выдвигаю следующее предположение: данный чувственный образ является точно так же конструктом, как и все, что я воспринимаю. Т.е. мозг создает конструкцию самого себя. Происходит это так, что сетчатка возбуждается определенным образом и опреде­ленными оптическими раздражителями, а зрительная система при по­мощи памяти составляет из этого материала именно такую, а не дру­гую картину моего мозга.

Однако это означает, что тот мозг, который я наблюдаю и иден­тифицирую в качестве своего, не может быть одновременно тем моз­гом, который порождает мою картину восприятия этого мозга. Если бы я мог сравнить оба мозга друг с другом, то пришел бы к заключе­нию, что мой мозг содержит сам себя в качестве подмножества. Тогда бы я находился и в себе и вне себя одновременно, а операционная, в которой я пребываю, помещалась бы в моем мозге, мозг же (вместе с головой и телом) — в операционном зале.

Во избежание такого рода абсурдных заключений мы вынужде­ны провести различие между реальным мозгом, порождающим дейст­вительность, и мозгом действительным. Отсюда следует: тот мозг, который меня порождает, сам остается для меня недоступным, точно также как реальное тело, в котором он находится, и реальный мир, в котором это тело живет. И далее: не только воспринимаемые мною предметы являются конструкциями внутри действительности, но и я сам — конструкция. Неоспоримо то, что я пребываю в этой действи­тельности. Это означает, что реальный мозг порождает действитель­ность, в которой существует некое Я, переживающее в качестве субъ­екта свои ментальные акты, восприятия и поступки, обладающее телом и противопоставленное внешнему миру.

Каков статус этого Я? В течение истории западноевропейской гуманитарной мысли философы и психологи, особенно в XV11I и XIX столетиях, предлагали различные описания и определения данного феномена (см. Herring/Schonpflug, 1976; von Kutschera, 1982). Две точ­ки зрения противопоставляются одна другой: Я — согласно Лейбницу, Локку и Беркли — является собственной инстанцией, сущностью, кото­рая отождествляется с душой, духом, сознанием, мышлением, либо рассматривается в качестве носителя этих состояний. Для других, как для Канта и, в особенности для Юма, никакого единого Я-образования не существует вообще. Так, согласно Юму — в противоположность идеям Декарта и Локка — Я представляет собой совокупность воспри­ятий, представлений и ощущений, некий «театр», в котором имеют место указанные духовные проявления (данная точка зрения находится в непосредственной близости от моей точки зрения, изложенной выше). К тому же Я — это не более чем представление («идея»).

Тот факт, что Я на самом деле не является единой сущностью, а сложным многосоставным феноменом, способным демонстрировать разного рода «диссоциации», в психиатрии и нейропсихологии извес­тен с давних пор (Kolb и Wishaw, 1993). Пациенты, страдающие ши­зофренией, способны ощущать себя несколькими личностями или «Я-ми», демонстрировать из-за нейрологических повреждений выпадение совершенно разных аспектов Я-сознания, например, измерений памя­ти, ощущений, чувства господства над собственными действиями или мыслями и т.д. Обычно мы и сами переживаем собственную «много­сложность» и разнокомпонентный состав. В равной мере характерным является и то, что мы не ощущаем себя продуктом наших восприятий, напротив — мы «переживаем» эти восприятия и даже иногда «страда­ем» от них. Так, мы не можем, даже будучи очень голодными, наме­ренно представить себе богато накрытый стол и насытиться вообра­жаемой пищей. Реальный же мозг, напротив, в состоянии в рамках действительности породить такую иллюзию (даже включая наедание досыта), к примеру, в результате длительного голодания или во сне. Правда, реальный мозг, находясь в своей реальности, также вряд ли сможет длительное время удерживать себя и свой организм живым на воображаемой пище (что бы это в реальности всегда ни значило бы!)

Действительность не является конструкцией моего Я, посколь­ку я сам являюсь конструкцией. Во многом ее [действительности] кон­струирование осуществляется мозгом согласно собственным принци­пам, которые возникли отчасти в филогенезе, отчасти в раннем онтогенезе и в общем случае происходят из опыта взаимодействия мозга со своим окружающим миром. Эти принципы не находятся в подчинении моего мозга. Более того, я сам им подчиняюсь. Данное ут­верждение является чрезвычайно важным, поскольку оно основатель­ным образом разъясняет суть излагаемого в данной работе нейробиологического конструктивизма.

Я представляет собой некое образование, которое возникает в процессе развития мозга и формирования его опытного мира, и у нас есть все основания полагать, что конституция Я подчинена в своей ос­нове тем же закономерностям, что и феномен единства восприятия, как это было показано в главе 11. Сказанное имеет далеко идущие по­следствия в отношении вопроса, какой же все-таки инстанции внутри нас следует приписывать эту «вину». Подробный ответ дать я здесь не могу. Самой тщательной дискуссии должен быть подвергнут вопрос о том, существует ли и, если да, то в какой степени, различие между наказанием-искуплением и наказанием-воспитанием к лучшему, наказы­вать ли Я как конструкт (если такое вообще возможно) или мозг и его организм — как автономную систему.

Факт отказа от Я как от автора моих действий и утверждение «я являюсь конструктом», либо «Я — это конструкт» может показаться довольно странным. Такое утверждение вполне может «выбить почву из-под ног», тем не менее, оно является в такой же степени неизбеж­ным, как и все другие заявления о конструктивности действительно­сти. Утешением служит то, что такого рода точка зрения никак не уг­рожает стабильность моей действительности: на самом деле я вовсе не провалюсь в бездну, если узнаю, что я являюсь конструктом какого-то недоступного мне реального мозга.

Еще раз: дух и мозг

В главе 12 я подробно остановился на вопросе о том, в каком от­ношении друг к другу находятся ментальные и нейрональные процес­сы. Ответ был таков, что они находятся в очень тесных отношениях. Далее я аргументировал, не выходя за пределы не-редукционистского физикализма, что, несмотря на (вероятно) строгий параллелизм, ре­дукция «духа» к состояниям мозга не является ни логически необхо­димой, ни эмпирически осуществимой. Дух — согласно моему тезису -может рассматриваться в качестве физического состояния’, он вообще не должен быть редуцируем к нейрональным состояниям, а подчи­няться собственным закономерностям.

Философ, скорее всего, воспримет такое высказывание как не­удовлетворительное. Как я себе могу представить тот факт — а именно так звучит часто задаваемый вопрос — что дух возникает из возбужде­ния «материальных» нейронов? По-видимому, нигде больше не суще­ствует такого разрыва между событиями, как между теми, что проис­ходят в материальном мозге и духовном мире. Конечно, никто и не ожидает в качестве «решения» того, что исследователь смог бы как-то продемонстрировать возникновение духа из нейронов, так сказать, из осциллографа. Тем не менее, хочется получить хоть какой-то намек на разрешение того, как же такое «чудо возникновения духа» вообще возможно.

Мы узнаем путь к разрешению данной проблемы, если еще раз обратимся к воображаемому примеру с опытом над самим собой. Я лежу со вскрытым черепом и доступным мозгом в операционной и при помощи монитора или зеркала слежу за всем, что с ним происхо­дит. Определенным приспособлением я двигаю возбуждающие электроды вдоль своей корковой поверхности, погружаю их внутрь, сти­мулируя тем самым тот или другой участок коры своего же мозга. Со­ответственно, у меня возникают разного рода галлюцинации. Так сам на себе я могу доказать «возникновение духа из материи»; однако весь ход событий ни чуть не становится мне при этом яснее. Почему?

В начале этой главы я исходил из рабочей гипотезы о том, что реальный мозг внутри сконструированной им действительности поро­ждает различие между «материальным» внешним миром, телом и соз­нанием. Внешний мир/сознание составляет «по определению» все то, что не является телесным или ментальным, сюда же относится и ис­следуемый мозг (безразлично, мой или чей-то другой), так как, без со­мнения, я не переживаю данный внешний по отношению к себе мозг в качестве ментального феномена. Различие между духом и мозгом —это различие в пределах действительности. Философ-критик требует от исследователя мозга нечто абсурдное. От него требуется показать, каким образом из «материального» мозга возникает дух, в то время как само различие между «материей» и «духом» — это различие, цели­ком принадлежащее действительности. И это различие остается всегда непреодолимым для нашего понимания, так как в противном случае это привело бы к разрушению картины действительности, лежащей в основе нашего существования.

Таким образом, когда я говорю, что мозг порождает дух в смыс­ле ментальных состояний, тем самым я имею ввиду не действитель­ный мозг, который я наблюдаю и стимулирую в течение эксперимента над самим собой, и не тот мозг, который я исследую у других. Мы имеем дело с весьма сложной ситуацией: доступный мне мозг (мозг действительный) не порождает никакого духа; тот же мозг, который, порождая действительность, порождает и дух (а именно — мозг реаль­ный, как я это вынужден допустить), остается для меня недоступным.

Сказанное имеет чрезвычайные практические следствия: иссле­дование мозга проводится внутри действительности, изучению подле­жит только действительный мозг и никоим образом не реальный. Не являются ли в таком случае любые исследования мозга бесцельными? Не имеем ли мы дело — как об этом говорил Платон — принципиально с тенями вещей, а не с самими вещами, и не занимается ли наука всего лишь познанием теней?

Согласно Платону, мы можем оставить мир теней и под руково­дством философии заняться сущностями, т.е. постигать вещи, како­выми они являются на самом деле. Однако это не представляется воз­можным. Действительность является тем единственным миром, который находится в нашем распоряжении. И нам не дано при помощи сознания покинуть его пределы. Исследования в области мозга не выходят за рамки того, что наука, будучи частью действительности, вообще может себе позволить, т.е. изучать феномены действительно­сти и объяснять их таким образом, чтобы они обретали смысл в этой же действительности. Более подробно я вернусь к обсуждению дан­ной проблематики в следующей и в последней главах.

Если принять, что каждый реальный мозг, порождающий дейст­вительность, является индивидуальным мозгом, то и возникающая дей­ствительность в каждом случае является индивидуальной. Таким об­разом, индивидуальных действительностей существует столько же, сколько реальных мозгов. Каждый человеческий мозг имеет свои от­личия. Безусловно, его базовая структура является общей с другими человеческими мозгами, а расположение функциональных центров -схожим у большинства людей. Однако, могут встречаться довольно существенные отклонения в строении, правда, без особых, либо вооб­ще как-то заметных функциональных последствий. Такого рода от­клонения могут быть причинены врожденными или полученными в раннем детстве повреждениями, либо неотвратимыми операционными вмешательствами, такими как, к примеру, по поводу эпилептических очагов. Последствия многих таких операций — типа удаления значи­тельных участков коры больших полушарий — произведенных в воз­расте до десяти лет, могут, по сообщению специалистов, существенно компенсироваться. Так, при повреждении левой височной доли центр речи Вернике может быть заново образован в правом полушарии, как это является нормой у многих (но далеко не у всех!) левшей. Другим центрам, в особенности таким, которые связаны со сложными когни­тивными процессами, также у «нормальных» людей свойственна большая вариабельность в локализации, главным образом в располо­жении в правом или левом полушарии.

Однако различия в мозгах индивидуумов не ограничиваются различиями анатомического и физиологического характера. Сущест­вуют генетически обусловленные различия в отношении того, как мы воспринимаем мир и самих себя, в отношении наших действий, т.е. во всем том, что, по крайней мере, частично, обусловливает наш харак­тер. Данные различия мы наследуем от наших родителей в форме не­коей индивидуальной комбинации наследственного материала. Осо­бенно важными представляются события и переживания раннего возраста, которые воздействуют на наш характер формообразующе, устанавливая те рамки, в которых затем происходит переработка опытного материала. Причем, чем более поздним оказывается воздей­ствие, тем оно должно быть сильнее, чтобы добиться более длительно­го эффекта. Этот процесс, по сути, является самостабилизирующимся: воспринимается и усваивается, прежде всего, то, что согласуется, то же, что начинает создавать помехи, вытесняется. Однако это вовсе не означает, что события более позднего возраста не могут изменить наш характер; тем не менее, для этого они должны либо вызывать кризис­ные состояния, либо оказывать свое воздействие в течение нескольких лет.

Видит ли каждый из нас мир по-своему? Неужели мы действи­тельно изолированы друг от друга? В определенном смысле это так и есть. Как я уже подробно говорил об этом, мозг изолирован от своего внешнего мира, а значит и от любого другого мозга и его обладателя; он способен переживать только то, что ему предоставляют на языке нейронов органы чувств.

Этот язык не содержит никаких априорных значений, каждый индивидуальный мозг сам конструирует собствен­ные смыслы. Следствие такого положения вещей переживаем мы каж­дый раз при общении с другими людьми. Мы видим, что многие слова и предложения вовсе не обязательно для каждого человека имеют од­но и то же значение. Если я скажу кому-либо: «Сейчас я иду в свой банк», то вряд ли такое предложение вызовет проблемы в понимании. Слова «я», «иду», «в» и «свой» и их значения хорошо знакомы каждо­му из нас ввиду их постоянного употребления в течение десятилетий совместного общения; то же, что я подразумеваю пол словом «банк», должно определиться из контекста и из предварительного знания. Для того, чтобы собеседник мог понять мое предложение, он должен обладать таким же багажом предварительного знания.

Таким образом, понимание возможно тогда, когда в отношении определенного коммуникативного контекста существует специфиче­ская область согласования (по Матуране, 1982), т.е. область, в которой сигналам различными индивидуальными мозгами приписывается один и тот же смысл. Различные области согласования могут существовать по соседству друг с другом, но могут и образовывать иерархию под­множеств в том смысле, что одна область согласования определяет общий семантический контекст для нескольких более частных облас­тей согласования. Также мы можем сказать, что разные области согла­сования состоят одна из другой.

Самую общую и всеохватывающую область согласования мы разделяем с животными, поскольку им также свойственно сложное поведение. Ряд событий и раздражителей имеет практически во всем животном мире одинаковое значение, т.е. вызывает одинаковые пове­денческие реакции, даже если некоторые аспекты строения нервных систем значительно различаются: быстрое приближение объекта или всплытие большого темного силуэта практически в каждом случае вы­зывает бегство или защитную реакцию; очень многие животные пред­почитают сладкое и отказываются от горького, электрошок ощущается как нечто ужасное; принципы классического (Павловского) и оперантного (Скиннеровского) обусловливания действительны как у пчел, так и у позвоночных; и так далее. Пчеловод или исследователь пчел полагает, что с пчелами можно «разумно» общаться, происходит ли это по подобию отношений «стимул-реакция», или посредством обучаемых форм коммуникации.

Общение с позвоночными животными осуществляется еще про­ще, в особенности с млекопитающими, в частности с обезьянами. Воз­растающее сходство в строении мозга, в поведении (особенно общест­венном), а также способе приобретения опыта значительно расширяет коммуникативный базис. В то же время, естественно, что многое в животных остается для нас совершенно чуждым; нам чрезвычайно тя­жело проникнуть в мир морской свинки или коровы.

Вместе с нашей человеческой природой мы обретаем важней­ший коммуникативный базис, а именно — способность к речи. Данная способность является врожденной, так же как звуковой репертуар и «чувствительная фаза», в течение которой в речевой среде происходит усвоение родного языка. Понимание в узком смысле зависит от спе­цифической области согласования, а именно от воспитания, которое я получил и при помощи которого я вырабатываю свое мировоззрение, а также от индивидуального опыта, который я приобрел. В той мере, в какой я разделяю с другими людьми данную всегда находящуюся в состоянии становления область согласования, мы и понимаем друг друга, т.е. определенным сигналам (главным образом, словам, но так­же и мимике, жестам, обычаям) мы придаем одинаковое значение. Не­верное понимание происходит из-за несовпадения в такой смысловой интерпретации. Таким образом, понимание или непонимание в очень малой степени зависит от нашей воли, но, прежде всего, от того, в ка­кой мере мы является носителями общего априорного знания и приоб­ретенного опыта.

Понимание подразумевает особые требования, непонимание -нет. Тем самым непонимание является нормой, понимание же, наобо­рот, — особым случаем.

Трудность в понимании составляет тот факт, что нам не дано не­посредственно знание о существовании и размерах области согласова­ния. Узнавание о том, происходит ли понимание и в какой мере, должно происходить как осмысление в результате проб и ошибок, са­мореферентным образом. С каждым предложением и с каждым жес­том я тут же перепроверяю, понял ли меня собеседник или нет, точно так же поступает и он (причем безразлично, происходит ли это созна­тельно или — как в большинстве случаев — бессознательно). Самореферентность данного процесса состоит в том, что я, будучи собеседни­ком, являюсь тем, кому необходимо принять решение о том, является общение успешным или нет, а я при этом могу ошибиться (Rusch, 1992). Само по себе «да», произнесенное в ответ на вопрос «Ты меня понял?», может быть ошибочным и основываться либо на ошибке моего партнера, либо на моей собственной.

Правда, существуют ситуации, в которых ошибочная оценка общения кажется невозможной. Если кто-то говорит мне: «Сейчас я иду в банк» и я хочу знать, правильно ли его понял (а именно, что он подразумевает финансовую организацию), то я могу проследить, куда он пойдет. Если я попрошу кого-то передать мне вилку, то по его по­ведению тут же увижу, понял ли он меня. Тем самым я оперирую в областях согласования, которые во многом предопределяются посред­ством действия.

Правда, говоря о «трудностях общения», мы не имеем в виду та­кие простые случаи. Проблемы возникают тогда, когда процесс смыслообразования является сложным, например, требует наличия значи­тельного индивидуального опыта и не находит подтверждения в простейших действиях индивидуума. Как мне следует — обратимся к одной из труднейших проблем нашего общения — поступить, чтобы достоверно определить, что подразумевает моя партнерша или мой партнер, когда она/он говорит: «Я тебя люблю»? Лжет она? Говорит искренне? Знает ли, что эти слова «действительно» (имеется ввиду -для меня!) означают? Отдает ли себе отчет в своих собственных побу­ждениях, когда говорит это? В особенности актуальным кажется во­прос: каким образом я могу обо всем этом узнать? Возникает предпо­ложение, подозрение, что невозможна никакая окончательная достоверность — при которой, в витгенштенианском смысле, закончи­лись бы все вопросы.

Мы — не одиноки, поскольку, принимая участие в областях со­гласования, ощущаем возможность быть достаточно понятыми. Сте­пень удовлетворительности понимания может быть чрезвычайно раз­личной в различных ситуациях: успешное общение с продавцом проездных билетов требует совершенно других предпосылок, нежели взаимопонимание с моими коллегами или моим любовным партнером. Однако ни в коей мере ни в одном из этих случаев не происходит об­мена информацией, смыслового обмена. Собственно говоря, это явля­ется тривиальным фактом, последствия которого, однако же, для об­щения, воспитания и образования, а также для человеческого сосуществования не имеют предела (Rusch, 1992; von Aufschnaiter et al., 1992). Непонимание должно приводить к попытке выяснить, како­го предварительного опыта не хватает у меня или у другого собесед­ника? Что именно неправильно происходит в ходе смысловой интер­претации, необходимой для понимания? В каком месте что-то помещено в неправильный контекст («неправильный», естественно, всегда только с моей точки зрения!). Тот процесс, который необходи­мо происходит при попытках разобраться в такого рода ситуациях, яв­ляется — как уже выше упоминалось — самореферентным, по сути он представляет собой череду проб и испытаний, при которых я сам яв­ляюсь экспериментатором (Testsubjekt), испытуемым (Testobjekt) и референтом одновременно.

Литература:

Asch, S. (1955): Opinions and social pressure. Scientific American 193: 31-35.

Aufschneiter, S. von, H. E. Fischcr und H. Schwedes (1992): Kinder konstruieren Welten. Perspektiven einer konstruktivistischen Physikdidaktik. In: S. J. Schmidt (Hg.), Kognition und Gesellschaft. Der Diskurs des Radikalen Konstruktivismus 2. Suhrkamp, Frankfurt/M., S. 380-424.

Braitcnberg, V. und A. Schiiz (1991): Anatomy of the Cortex. Springer, Berlin u.a. Dennett, D. C. (1994): Philosophie des menschlichen BewuBtseins. Hoffmann und Campe, Hamburg. Gregory, R. (1966): Auge und Gehirn. Zur Psychophysiologie des Sehens. Kindler, Munchen. Griincpiitt, K. (1992): Realitat der Aulknwelt. Historisches Worterbuch der Philosophie, Hg. Von J. Ritter und K. Grander, Bd. 8. Schwabe, Basel, S. 206-211.

Herring, H. und U. Schonpflug (1976): Ich. Historisches Worterbuch der Philosophie, Hg. Von J. Ritter und K. Grander, Bd. 4. Schwabe, Basel, S. 1-18.

Kohler, W. (1929): Ein altes Scheinproblem. Naturwissenschaften 17, 395-401.

Kolb, B. und I. Q. Wishaw (1993): Neuropsychologie. Spektrum Akademischer Verlag, Heidelberg u.a. Kutschera, F. von (1982): Grundfragen der Erkenntnistheorie. De Gruyter, Berlin.

Libet, B. (1978): Neuronal vs. Subjective timing for a conscious sensory experience. In: P. A. Buser und A. Rougeul-Buser (Hg.), Cerebral Correlates of Conscious Experience. Elsevier/North-Holland, Amsterdam u.a., S.69-82.

Maturana, H. R. (1982): Erkennen: Die Organisation und Verkorperung von Wirklichkeit. Vieweg, Braunschweig. Merzenich, M. M., J. H. Kaas, J. Wall, R. J. Nelson, M. Sur und D.

Fellcman (1983): Topographic reorganization of somatosensory cortical areas 3B and 1 in adult monkeys following restricted deafferentalion. Neuroscience 8: 33-55.

Metzger W. (1969): Die Wahrnehmungen als zentrales Steuerungsorgan. Ceskoslovenska Psychologic 13: 417-431.

Metzger W. (1975): Gesetze des Sehens. Kramer, Frankfurt.

Metzger W. (1975): Psychologic. Steinkopf, Darmstadt (5. Auflage).

Metzinger, Th. (1996): BewuBtsein. Beitrag aus der Gegenwartsphilosophie. Schuningh, Paderborn.

Prinz, W. (1992): Why don’t we perceive our brain states? European J. of Cognitive Psychology 4(1): 1-20.

Purves, D. und J. W. Lichtman (1985): Principles of Neural Development. Sinauer, Sunderland, Mass.

Roth, G. (1985): Die Selbstreferentialitat des Gehirns und die Prinzipien der Gestaltwahrnehmung. Gestalt Theory 7: 228-244. Rusch, G. (1992): Auffassen, Begreifen und Verstehen. Neue Uberlegungen zu einer konstruktivistischen Theorie des Verstehens. In: S. J. Schmidt (Hg.), Kognition und Gesellschaft. Der Diskurs des Radikalen Konstruktivismus 2. Suhrkamp, Frankfurt/M., S. 214-256.

Sacks, O. (1987): Der Mann, der seine Frau mil einem Hut verwechselte. Rowohlt, Reinbeck.

Sass, H.-M. (1989): Projektion. Historisches Worterbuch der Philosophie, Hg. Von J. Ritter und K. Grander, Bd. 7. Schwabe, Basel, S. 1458-1462.

Schrodinger, E. (1958,1986): Geist und Materie. Zsolnay, Wien u.a.

Senden, M. von (1932): Raum- und Gestaltauffassung bei operierten Blindgeborenen vor und nach der Operation. Leipzig. Spitz, R. (1952): Hospitalism. In: E. Friedman: Principles of Sociology. New York.

Stadler, M. und P. Kruse (1990):Uber Wirklichkeitskriterien. In: V. Riegas (Hg.) Zur Biologic der Kognition. Suhrkamp, Frankfurt/Main., S. 133-158.

Watzlawick, P. (1976):Wie wirklich ist die Wirkhchkeit? Wahn, Tauschung, Verstehen. Piper, Munchen.

Философия метода КСТ

Конструктивизм и психотерапия
Конструктивизм
и психотерапия
Пол Вацлавик

Основное положение конструктивизма о том, что так называемая объективная реальность - это продукт человеческого общения, что знание не обретается пассивным образом, а активно конструируется познающим субъектом, представляет собой философское обобщение, сделанное на основе конкретного фактического материала, добытого рядом конкретных наук, среди которых психология занимает ведущее место...

Умберто Матурана Ромесин. Биология познания. Эволюционная эпистемология
Биология познания.
Эволюционная эпистемология
Умберто Матурана Ромесин

Человек познает, причем способность к познанию у него обусловлена его биологической целостностью; кроме того, человек знает, что он познает. Являясь фундаментальной психологической, а значит и биологической функцией, познание направляет его действия во вселенной, и благодаря знанию он уверен в своих деяниях...

Эрнст фон Глазерсфельд. Введение в радикальный конструктивизм
Введение
в радикальный конструктивизм
Эрнст фон Глазерсфельд

О скрытом и явном Богам одним лишь известно, нам же, как людям, только трактовка доступна Алкмеон [6] Вступление Очевидно, что в рамках одной главы дать подробное обоснова­ние неконвенционалистскому образу мысли не представляется воз­можным; тем не менее составить о нем представление, указав на главные особенности, а также зафиксировать их в виде отдельных пунктов - задача, по-видимому, выполнимая...